Убийца Шута - Страница 99

Я посмотрел на Пчелку, и она немедленно отвернулась. Несмотря на мою сердечную боль, я улыбнулся.

- Нам двоим, нам нужно поговорить, - сказал я ей.

Она уставилась в огонь, все еще будто окаменевшая. Затем медленно кивнула. Ее голос был слабым и высоким, но ясным. Ее дикция не была детской.

- Тебе и мне нужно поговорить, - ее взгляд мерцал в моем направлении. - Но мне никогда не нужно было разговаривать в мамой. Она просто понимала.

Я действительно не ожидал ответа от нее. С ее кивком и ранее сказанными фразами, она уже превысила большую часть своей предыдущей коммуникации, направленной на меня. Раньше когда она говорила , это касалось лишь простых вещей, когда она хотела больше бумаги или был нужен чтобы укоротить для нее перо. Но это, было по-другому. На этот раз, глядя на мою маленькую дочь, холодное осознание происходящего наполнило меня. Она сильно отличалась от той, кем я ее всегда считал. Это было очень странное ощущение, как будто выпустить стрелу в неизвестность.

Это мой ребенок, напомнил я себе. Дочь Молли, о которой я так долго мечтал. Со времени странной беременности Молли и рождения Пчелки, я пытался примириться с тем, кем она является. Однажды ночью девять лет назад, я меня покинул страх, что моя возлюбленная жена была не в себе, чтобы стать отцом крошечного, но совершенного младенца. На протяжении первых нескольких месяцев ее жизни я позволял себе дикие мечты, которые любой родитель имеет по отношению к своему ребенку. Она будет умной и доброй, и милой. Она захочет учиться всему, чему будем ее учить мы с Молли. У нее будет чувство юмора, она будет любопытной и живой. Она составит нам компанию, когда вырастет, и да, эта банальная идея, о нашем утешении в старости.

Затем, за месяцем прошла неделя, а затем года, а она так и не догнала свой рост, не разговаривала, и я был вынужден столкнуться с ее особенностями. Как червь медленно ест яблоко, это знание зарылось и опустошило мое сердце. Она не растет, не смеется и не улыбается. Пчелка никогда не будет ребенком, о котором я мечтал.

Самым худшим было то, что я уже отдал свое сердце тому воображаемому ребенку, и было ужасно сложно простить Пчелку за то, что она им не являлась. Ее существование превратило мою жизнь в гамму эмоций. Мою надежду было так сложно уничтожить. Пока она медленно развивала навыки, которые другие дети получили бы много лет назад, моя надежда так или иначе жила, а сейчас, она должна была бы разгореться во мне. Каждый крах этой тщетной надежды я переносил хуже, чем предыдущий.

Глубокое горе и разочарование иногда уступают место холодному гневу на судьбу. Несмотря на все это, я льстил себе, что Молли не знала о моих двойных чувствах к нашему ребенку. Чтобы скрыть, как трудно было принять ее такой, какой она была, я принялся яростно ее защищать. Я не терпел никого, кто говорил о ее особенностях как о недостатках. Что бы она ни хотела, я все для нее доставал. Я никогда не ожидал, чтобы она попыталась сделать что-нибудь, что пробовала неохотно.

Молли пребывала в блаженном неведении, что Пчелка страдает в сравнении с созданным мной воображаемым ребенком. Казалось, она довольствовалась нашим ребенком, даже любила до безумия. Мне никогда не хватало мужества спросить у нее, смотрела ли она когда-нибудь на Пчелку, а хотела другого ребенка. Я отказывался вообразить, смотрел ли я когда-нибудь на нее и мечтал, чтобы ее никогда не было.

Я задался вопросом, что с ней будет, когда она вырастет, а мы состаримся. Я думал, ее редкие слова означали, что она была проста в некотором отношении, и я относился к ней как к таковой, до того вечера, как она поразила меня в игру в запоминания. Только в прошлом году я наконец нашел в себе мудрость, чтобы наслаждать ей такой, какой она была. Я,наконец, расслабился и стал наслаждаться радостью, которую она приносила своей матери. Ужасные бури разочарований уступили место спокойному смирению. Пчелка была тем, кем была.

Но теперь Пчелка ясно со мной разговаривала, и это разбудило во мне стыд. Прежде чем она подарила мне эти простые предложения, я дорожил каждым ее невнятным словом, словно золотыми монетами. Сегодня вечером я испытал такой прилив облегчения, когда она произнесла это первое простое пожелание остаться со мной. Она могла быть маленькой, но она могла разговаривать. Почему стыд? Меня смутило, что внезапно оказалось настолько проще любить ее, чем когда она была немой.

Я подумал о старой выдумке и решил, что у меня нет выбора. Нужно было брать бака за рога. Тем не менее, я подошел к делу осторожно:

- Ты не любишь разговаривать?

Она коротко покачала головой.

- И ты хранила тишину со мной потому что... ?

Вновь блеск ее бледно голубых глаз.

- Не было нужды говорить с тобой. У меня была мама. Мы были так близки. Она слушала. Даже когда я толком не могла говорить, она могла понять, что я имею ввиду. Она понимала все без всех этих слов, которые тебе нужны.

- А сейчас?

Ее маленькие плечики отвернулись от меня, извиваясь от дискомфорта от этой беседы.

- Когда нужно. Чтобы остаться в безопасности. Но до этого безопаснее было быть тихоней. Быть той, кем прислуга привыкла меня видеть. В основном они хорошо ко мне относятся. Но если я внезапно с ними заговорю с ними так, как говорю с тобой, если они нечаянно услышат, как я так с тобой разговариваю, они будут бояться меня. А потом они посчитают меня угрозой. И я буду в опасности и из-за взрослых тоже.

Тоже. Я подумал. И резко подскочил.

- Как в опасности от детей?

Она только кивнула. Конечно, так оно и есть. Конечно.

Она была такой не по годам развитой. Такой взрослой. Этот тоненьким голосок произносил такие взрослые слова. И пробирал озноб от то, что она оценивала ситуацию как если бы она была скорее Чейдом, чем моей маленькой девочкой. Я надеялся услышать ее разговор со мной в простых предложениях; мне была бы приятна незамысловатая логика ребенка. Вместо этого маятник качнулся в другую сторону: от смирения, что моя дочь была немой и глуповатой, я внезапно почувствовал ужас, что она была неестественно сложной и, возможно, лживой.